"Я поняла, почему молчит народ"

DW: Вы выступили в Кельне, выступали в Берлине, сразу после нашего интервью в боннской студии Deutsche Welle поедете в Гейдельберг, в вашей мартовской программе еще и Богота... Тяжелый график. Положение нобелевского лауреата обязывает?

Светлана Алексиевич: Я еще не обжила это состояние, поэтому пока не знаю. Но, во всяком случае, свободного времени у меня нет, и это очень грустно. Я, скорее, человек-одиночка, человек стола, я хотела бы сидеть и тихонько писать, думать. Хотя публичность дается мне легко (я в четвертом поколении - из учительской семьи, книги и разговоры - это, в общем-то, моя среда существования), но чтобы писать, надо очень много быть одному.

Что еще изменилось? Да Бог мой: нельзя никому слова сказать, что-нибудь скажешь - и это тут же появится в печати. Конечно, это немножко некомфортно.

- В вашем кельнском выступлении вы говорили и о том, что снова идет холодная война. Вы это чувствуете как-то особенно, как человек, который много писал о войне?

- Нет, я чувствую это, как человек, живущий там, внутри всего этого. Потому что Беларусь, как никакая другая страна, соединена с Россией. По-моему, она - единственный оставшийся коридор в Европу и единственное пространство, которое еще подвержено русскому влиянию, открытому русскому влиянию. То, что происходит в России, и у нас очень слышно. Ненависть, которая копится в обворованных, обманутых людях, ищет выхода. И эти процессы ненависти, в общем, достаточно грамотно направили вовне, против внешнего врага, произошла милитаризация сознания.

- То есть ненависть канализируется против выдуманного внешнего врага?

- Конечно. Это такая форма отвода вовне энергии, которая может взорвать что-то внутри. Ничего нового Путин здесь не изобрел, это политическая классика.

- Вы упомянули имя российского президента. Сейчас много говорят об автократии Путина. Но автократия ведь не существует в каком-то вакууме. Рейтинг Путина действительно зашкаливает...

- У меня была статья, которая называлась "Коллективный Путин". Я говорила там о том, что дело не в Путине. Путин просто аккумулировал желания - у кого ясные, у кого неясные - общества, которое действительно чувствовало себя униженным, обворованным, обманутым.

Мы - те, кто делал перестройку, - задавали себе, среди прочего, вопрос: "Почему молчит народ?" Когда я поездила по России, побывала в глубинке, я поняла, почему молчит народ: он не понял, что произошло, он не ждал этого. Перестройку сделала какая-то часть интеллигенции в больших городах во главе с Горбачевым. А остальные? Люди были в совершенной прострации, никакого капитализма не хотели. Может быть, это не совпадало с ментальностью русской... И когда Путин произнес: "Вокруг враги, мы должны быть сильными, нас должны уважать", - все встало на свои места. Вот так люди знают, как жить. И они опять сбились в мощное народное тело.

- В своей Нобелевской лекции вы говорили о двух катастрофах: социальной, связанной с крахом советской империи (о ней сейчас шла речь), и космической, как вы ее называете, - трагедии Чернобыля. В этом году - 30 лет чернобыльской катастрофе. Что для вас Чернобыль сегодня?

- Все мои друзья, которые умерли в последние десять лет, умерли от рака. И нет буквально ни дня, чтобы я не слышала от своих знакомых, что кто-то заболел или умер. Это было предсказано многими учеными еще в самом начале, в первые месяцы после аварии на Чернобыльской АЭС. Они говорили, что отойдут быстрые смерти, а потом начнется реакция на малые дозы радиации, которые мы пьем, едим, нюхаем. И сейчас это происходит. И власть хотела бы закрыть на это глаза. Сами себе они завели отдельные хозяйства, Лукашенко подают чистые продукты на стол. А остальные едят все то, что в продается магазинах... Так что нельзя сказать, что мы живем после Чернобыля. Мы живем в Чернобыле. И это - на бесконечное время.

- Вы пытаетесь работать в Беларуси, писать. А власти там вас, мягко говоря, не жалуют. Вас замалчивают, не дают встречаться с читателями. Почему вы все еще там живете?

- Я как раз вернулась в Беларусь, прожив 12 лет за границей. Я - писатель, который хочет и должен жить дома. Ведь "романы голосов", которые я делаю, я тку из воздуха жизни вокруг меня, из того, что я слышу, разговаривая с человеком, или ловлю случайно на лету, на улице, в такси, на рынке... Так что помимо личных причин (растет внучка, и по-человечески хочется быть рядом), были также профессиональные. Я вернулась, чтобы жить дома. И, кстати, вернулась где-то за полгода до того, как произошло превращение Путина, когда были сброшены уже все маски, когда программа сегодняшней России была совершенно раскрыта, стала очевидной... Мы потом только поняли, что это готовилось 20 лет. Мы были наивными романтиками, отсюда недоумение. Мы думали, что демократия просто придет, просто войдет в наши дома, сама по себе, - только оттого, что мы будем кричать на улицах: "Свобода! Свобода!"

- Скажите, а в вашей семье, самые близкие вам люди, разделяют ваши взгляды в том, что касается демократии?

- Не думаю. Мои родители не разделяли эти взгляды. Папа был коммунистом, он не мог расстаться с партбилетом. Это очень просто объяснить. Люди всегда жили в лагере (ведь так и говорили: социалистический лагерь). И нельзя представить, что человека выпустили за лагерные ворота - и он уже свободный. Так не бывает. Каждый находит в инерции жизни какую-то уловку, оправдание, какую-то нишу, возможность сохранить какое-то достоинство... Это в человеческой природе. На площадь выходит совсем немного людей. Скажем, люди в Беларуси увидели Майдан, увидели кровь, горящие автомобильные покрышки - и, конечно, испугались. Все хотят свободы, но хотят, чтобы эта красавица просто вдруг появилась откуда-то с небес. Но так не бывает.

- После выхода книги "Время секонд хэнд" вы говорили, что история "красного человека" дописана до конца. Действительно ли она завершена?

- Я сказала все, что могла сказать. Но уже в этой книге слышатся отзвуки чего-то нового и страшного, было ясно, что варится в российском котле, - и это совсем не то, что мы называем свободой. Готовится что-то, что будет большим для всех испытанием. Но все-таки "красный человек" уходит. Хотя уходит, к несчастью, с большой кровью. Ведь Империя не может исчезнуть мгновенно, за пять-десять лет.

- Над чем вы сейчас работаете?

- Сейчас я, конечно, уже очень устала и вряд ли могла быть поехать на войну и писать о войне. Я больше не могу видеть это человеческое безумие. Я исчерпала весь свой запас боли, противостояния ей и не могу понять, по какому праву один человек убивает другого. Это варварство. И мне кажется, что в XXI веке должны сражаться идеями. Надо договариваться друг с другом, а не убивать. А мы убиваем. Это говорит о том, что ХХ век еще продолжается. То есть календарно он, конечно, ушел, но ментально - нет, мы все еще те, из ХХ века, и мы не поменялись пока.

Но человек - это не только некая социальная или идейная сущность. Он - больше. А вокруг чего вертится жизнь? Это две вещи: Любовь и Смерть. И я пишу сейчас две книги, думаю о двух книгах: одна книга - о Любви, вторая - о Старости.

Смотрите также: