Александр Лайко: Эмиграция не погубила ни одного писателя

DW: Есть ли правильная стратегия поведения писателя в эмиграции? Стратегия как продолжить писать и что потом делать с написанным?

Александр Лайко: Понимаете, если человек пишет и занимается этим сознательно, то и после эмиграции он остается тем же, кем был. Конечно, есть бытовые изменения. Иногда человек растет как писатель, это тоже приводит к изменениям. Но, в принципе, какой-то ломки не происходит. Может быть только чисто житейская - например, безденежье. Но если человек занимается своим делом, то неважно, где это происходит, хоть на Северном полюсе.

- А как же потеря связи сродным  языком и реальностью?

- Это все ерунда. Посмотрите на первую волну эмиграции из России. Набоков вообще состоялся в Берлине. Цветаева тоже писала много и хорошо. Другое дело, что может поменяться тематика, осуществиться идеологический поворот, но полного конца творчества после эмиграции я не ждал ни от кого - и от себя тоже не ждал. Язык же не забывается. Наоборот, он воспринимается как-то острее, когда вокруг чужая речь. Возможны жизненные неурядицы, перипетии, но так, чтобы эмиграция похоронила творческий потенциал писателя, - этого не может быть, да и не было.

- Мне кажется, что писателю в эмиграции необходим более прочный стержень. Он неминуемо задает себе вопросы - для кого я пишу, нужно ли это?

- Ему есть куда пойти - в тот же интернет. Там, конечно, непонятная ситуация с оценкой этих текстов. Как можно обозреть все литературные экзерсисы в интернете? Неимоверно сложно.

- Вы обозревали их в журнале "Студия"…

- Журнал появился в 1995 году, как раз вовремя. Народ выехал в неимоверном количестве, расселялся по всему миру. Многих из тех, кто эмигрировал, я знал еще по России. С материалом не было проблем. Повалилось дикое количество прозы, поэзии, причем не только из мест рассеяния авторов, но и из России тоже. Наши двери были открыты, никаких ограничений, только профессиональная планка, больше ничего. Выходили такие журнальные номера, когда сложно было выбрать авторов, так много было хороших текстов.

- Я нашел в номерах "Студии" еще ваших старых знакомых по литературной студии "Факел".

- О, это была больше, чем литературная студия. Началось все с того, что комсомол организовал молодежный клуб в Харитоньевском переулке к фестивалю молодежи и студентов, чтобы подготовить нас идеологически. Однако скоро они пожалели об этом. Весь московский андерграунд собрался там. Господи, кого там только не было: Генрих Сапгир, Игорь Хволин, Красовицкий, там были хорошие ребята. А я и Сеня Гринберг - тогда совсем желторотые птенцы, нам было чему поучиться. Первые в Москве поэтические выступления! А тут еще Двадцатый съезд, будто бы либеральные веяния. В общем, вместо того, чтобы дружить с молодежью всего мира, этот клуб стал прыщом для руководства комсомола.

- Как поэты, выходившие к памятнику Маяковского...

- Мы существовали задолго до поэтов "маяковки" и "смогистов". Мы были раньше. Когда гремела площадь Маяковского, мы туда уже не ходили, чистый политический протест нам был не интересен, мы пытались заниматься литературой и поэзий профессионально. Мы считали, что поэты "маяковки" - слабые в профессиональном отношении. Мы же занимались формалистикой, формальной отработкой текста. Но "Факел" быстро прикрыли.

- И, как говорят, вы ушли в лифтеры. Это образ такой?

- Нет, в настоящие лифтеры. Свободная работа! Не я один, в лифтеры и дворники ушли многие, кому не хотелось участвовать в идеологических ситуациях.

- Вы писали антисоветские стихи?

- Это сложно объяснить, но обыкновенное лирическое стихотворение для них уже было нехорошо, уже - "не наше", чуждо коммунизму и "дороге вперед". Нельзя сказать, что в "Факеле" мы писали антисоветские стихи. Помню, я написал лирическое стихотворение "Снова осень, снова арбуз на столе…" Оно пользовалось дикой популярностью, стало чуть ли не гимном. Просто потому, что оно не про то, о чем нас призывали писать, оно - про другое.

- Вернусь к началу нашего разговора. Сейчас очень популярно сравнение нынешнего "русского Берлина" с двадцатыми годами ХХ века. Общим местом стало отмечать параллели с Набоковым и Эренбургом. Вы чувствуете схожесть ситуации?

- Схожесть в том, что мы находимся в том же месте. Заграница, не родина. Но та литература, конечно, была более мощной. Кто сам уехал, кого выкинули, почти вся русская литература оказалась за границей. Если вы о том, чувствую ли я себя Эренбургом в Берлине, то нет, не чувствую. Я не хотел бы быть Эренбургом и в России. Я продолжаю делать то, что делал всю жизнь.

Смотрите также: